Он сказал ей, что скоро опять уедет – надолго.
– Возьмите меня с собой!
– Нет.
– Почему?
Потому что кицунэ – это всегда суккуб, женщина-демон, которая окрыляет, восхищает, но высасывает душу и подчиняет своей воле.
Нина Купина опустила голову:
– Пойдемте назад.
Она сидела на пассажирском сиденье. Злое китайское солнце било ее по рукам, по щекам. Кудри выбились из-под шляпы и рассыпались по спине кручеными змейками.
Даниэль чувствовал: она уходит от него, выскальзывает из пальцев. Вспоминал об Аде – чудесной девочке, о которой так хорошо грезится наяву. Но Нина своей энергией, едва сдерживаемым бешенством сминала ее образ.
Даниэль поступил правильно. Он давно сделал выбор: с Адой возможно счастье, она гибкая, податливая, из нее можно слепить то, что требуется.
А кицунэ сейчас выйдет из машины и исчезнет навсегда.
Нина приносила ему сборники поэзии; она устраивала для него театр теней: сама ловко делала фигурки из того, что под руку попадется, и рассказывала старые легенды: русские, китайские – все вперемешку, но очень смешно. Она подарила ему японскую куклу Даруму для загадывания желаний – без рук, без ног, с белыми глазами. У Нины был точно такой же кукленок на столе; она нарисовала ему правый зрачок – значит, что-то загадала. Если желание сбудется к Новому году, значит, у Дарумы появится второй глаз. Если нет – его сожгут в храме и купят нового.
Даниэль пожелал, чтобы у Нины все было хорошо.
Она пела русские песни, командовала охранниками, носила за ухом сложный гребешок из бисерных цветов; бретельки ее камисоли просвечивали сквозь шелк платья. Ничего этого больше не будет.
– Отвезите меня домой, – потребовала Нина.
Он быстро взглянул на нее, сжал зубы:
– Сейчас едем ко мне.
Она все поняла, испугалась, притихла.
Помешательство, полное безумие – вот оно… Даниэль остановил автомобиль на подъездной аллее, вышел, схватил Нину за руку, почти силком повел к задней калитке. Открыл входную дверь.
– Идемте!
Нина застыла, глядя через его плечо в коридор. Там стояли Эдна, ее сестра Лиззи и этот… русский журналист… Даниэль не помнил его фамилии.
4
Здравствуй, мама! Это твой сын Клим.
Я подглядел у Эдны: когда ей не с кем поговорить, а поговорить надо, она пишет письма матери. Я тоже пишу.
Знаешь, где я? Знаешь, с кем?
Нина спит за моей спиною. Москитная сетка вокруг нее – как разводы тумана. Я оглядываюсь – мне не видно лица моей женщины, только темный силуэт на белой простыне. Проталина в снегу. Вырезанная бумага, когда рисунок создается тем, чего нет, – отсутствующими деталями.
Мама, у меня разбито колено, сердце, планы. Я вернулся к Нине. Теперь я сижу за ее столом, пишу письмо на обороте ее бумаг и сторожу мою добычу.
Мама, я расскажу тебе все, как было: сестры по журналистике, Эдна и Лиззи, привезли меня к Бернарам. Мы вошли в дом, а там – Нина в обществе мистера Даниэля.
Я вспоминаю наши лица: Эдна с вытаращенными глазами; ее муж, смущенный, как гимназистка; бедная Лиззи и мы с Ниной. Она первой пришла в себя и сказала:
– У тебя колено в крови. Поехали ко мне зализывать раны.
У нее новый дом во Французской концессии. Все попроще, без отпечатка того старого чехословацкого вранья. Я сказал ей, что уезжаю. Полиция, большевики и бандиты мне надоели. Безответная любовь тоже.
Мама, я до сих пор не верю тому, что случилось. Я ведь застал ее у Бернара.
– Тебе не надо уезжать, – сказала она. – Между мной и Даниэлем ничего нет и не будет. Я хотела пригласить его в компаньоны, но он не согласился: он отправляется по делам – надолго.
Мама, мы проговорили до вечера, как в старые добрые времена. Нина сумела продать порнографические рисунки Католической церкви. Она стала шефом телосберегательного полка. Ее молодцы охраняют покой киностудий и сопровождают высокопоставленных детей в школу.
Она щедро одаривает своих подданных: сто долларов в месяц – это тебе не коза чихнула! Клиенты-китайцы дают им чаевые: по пять долларов за каждый день, проведенный на свадьбе в трезвом виде. То же самое касается похорон и съездов торговых гильдий.
Раньше у нас не было будущего, теперь нет прошлого. Мы, старые ветераны, вели позиционные бои, а потом в одном окопе заиграли на гармошке, в другом – подхватили, и оказалось, что все, что мы делали друг с другом в последние годы, совершенно не нужно. Ты знаешь, как происходит братание солдат, – об этом писали в газетах.
– Мы – гриб и орхидея, – сказала Нина. – Нам надо принять, что мы не должны быть одинаковыми. Два гриба или два цветка не составляют пары.
Я не знаю, что с ней случилось, откуда у нее такие мысли, но я согласился быть орхидеей. Мы приняли декларацию независимости. Мы не планируем друг другу карьеру и распорядок дня. Нам плевать, что о нас подумают окружающие. Мы согласны быть непрестижными и смешными. Мы понимаем, что личное счастье не свалится нам на голову: его надо выстроить по кирпичику.
Мама, Катю теперь зовут Китти! Она приняла меня благосклонно. Может, узнала? Ей год и три месяца, она не любит пенки от молока.
Мама, у нас все будет хорошо. Я засыпаю. Я иду спать со свой женой. Встретишь Господа там, на Небесах, обними его и поцелуй в бороду.
Глава 51
1
После расстрела студенческой демонстрации в Шанхае была объявлена всеобщая забастовка. Газеты не выходили: китайские служащие – от курьеров до начальников типографий – отказались работать.
На дверях редакций вывешивали отпечатанные на машинках новости:
«Во время расстрела демонстрации на Нанкин-роуд погибли тринадцать студентов, несколько десятков ранены».
«Бастуют более двухсот тысяч человек»
«В иностранных концессиях нет ни электричества, ни телефонной связи».
«На берег сошли военные моряки. Объявлена мобилизация волонтерского полка».
Даниэль облетел город на аэроплане.
– Шанхай вымер, – сказал он Эдне. – Фантастическое зрелище: кружишь над улицами, а там никого.
У Эдны в душе тоже все было выморено. Даниэль заявил, что Нина Купина приходила к нему по делу. Так ли это? Эдне хотелось поговорить с Климом: он, наверное, знал правду. Но как добраться до него? Китайские хозяева гаражей не продавали бензин, трамваи не ходили, рикши отказывались возить белых.
Все сидели дома и томились от неизвестности.
Мистер Грин зашел к Эдне – они были соседями. Он сказал, что забастовка планировалась давно, расстрел студентов – это только повод. Деньги в забастовочный фонд собирали по всему Китаю: чтобы принудить шанхайцев отказаться от работы, нужна была огромная сумма. Взносы делали и милитаристы, и купцы, и правительственные чиновники, разбогатевшие на взятках. Все вдруг стали патриотами, и это несмотря на то, что богатство каждого второго держалось на сотрудничестве с иностранцами.
Из дома в дом кочевали дикие слухи: крестьяне забили камнями белых охотников.
– Муж моей подруги, военный доктор, был вызван на освидетельствование трупов, – говорила соседка. – В каждой деревне по агитатору, у них есть и брошюры, и плакаты. Русские снабдили их всем необходимым.
Эдне было бы легче, будь рядом с нею сестра, но Даниэль отказался дать деньги на «Флэпперс», и Лиззи вернулась к мужу. С тех пор от нее не было известий.
– Почему ты не помог ей? – кричала Эдна на Даниэля. – Я же тебе объяснила: у нее дома невыносимая обстановка!
– Если бы ей грозила физическая опасность, я бы помог. А невыносимая обстановка у Лиззи вот тут, – показал он на лоб.