– Значит, сказать Иржи, чтобы оформлял новые заявки?

– Пусть оформляет.

Порыв ветра раскрыл окно, рама ударилась о коробку, и та упала. Тони вскочил из-за стола, но Нина уже подняла с ковра шелковый веер: мужчина и женщина… обнаженные… на постели.

Она в изумлении посмотрела на Тони:

– Что это?

Олман покраснел:

– Если бы я знал, что за искусство подсунул мне проклятый Мэнфилд, я бы в жизни не взялся за его дела! Продать эту дрянь невозможно – меня лицензии лишат, а то и посадят за распространение порнографии. Домой не принесешь – у меня дети. Тамара говорит: «Выкинь или уничтожь». А как уничтожишь? Некоторым рисункам по триста лет, это бесценный антиквариат!

Нина передала Тони веер, и он поспешно сунул его в ящик стола.

– Если хотите, я могу забрать ваши коробки, – сказала она. – Пусть лежат у меня, а вы пока думайте, что с ними делать.

Тони опешил:

– Вы действительно согласны? Ох, спасибо! Но Тамара меня убьет, если узнает. Она подумает, что я вас растлеваю.

– Мы ей ничего не скажем, а я и смотреть не буду, что в этих коробках. Вы мне помогаете, и я обязана отплатить вам добром.

5

Нина велела врезать в дверь гардеробной замок. Вечером носильщики приволокли тридцать две коробки. Прислуге было сказано, что в них хозяйкин багаж из России.

Нина отпустила Чьинь и задернула на окнах портьеры. Любопытство переполняло ее. Олман всю дорогу умолял ее не открывать крышки: «Там хранятся ужасные вещи. Мэнфилд был безумным эротоманом, это и свело его в могилу». Нина поклялась всем святым.

Потихоньку, как вор-домушник, она открыла дверь гардеробной.

Лампочка в спальне вспыхнула и погасла – перегорела.

– Вот дьявол!

Свет ночника не доходил до гардеробной. В досаде и нетерпении, Нина побежала на кухню, поискала в кладовой новую лампочку – не нашла, попыталась вывернуть старую из торшера – резьбу заело. Перенесла торшер в спальню – провод короткий, до гардеробной не дотягивается.

Наконец Нина разыскала в комоде церковную свечу, поставила ее в стакан и вернулась назад. Спичка с шипением вспыхнула и озарила серые бока коробок. Пламя затрепетало на фитиле.

Нина разбирала в ночи преступный клад.

Первая коробка: футляр, обитый шелковой тканью. Внутри – завернутый в папиросную бумагу маленький диск из слоновой кости с отверстием в середине: хризантема с девятью лепестками, а на ней – прекрасная обнаженная женщина. Тело ее чуть поблескивало, глаза были закрыты, на губах – улыбка.

Браслет из фарфоровых пластин: на каждой – контур сада, пагоды, моста. Девушка раздвинула колени. Пояс от ее халата красной змейкой скользил по животу.

Свиток – кажется, японский. Дама в богатых шелках. Самурай с выбритым теменем выводил на ее обнаженном бедре тонкие столбики иероглифов.

К свитку была прикреплена записка – перевод:

Пламя на фитиле колебалось, бумага просвечивала, и по ней двигались огненные тени.

Нина села на пол. Растерянность. Смущение. Желание подолгу разглядывать вывороченные наружу, тщательно выписанные… – господи, как назвать? органы?

Может, она зря согласилась взять эти коробки? Что, если однажды полиция нагрянет к ней с обыском и найдет их? Впрочем, если полиция придет сюда, Нине уже будет все равно: ей останется только выпрыгнуть из окна.

Она достала тяжелый альбом с медными уголками. Гравюры… Пряный запах – от красок ли? от бумаги? В европейской традиции обнаженная натура либо стерильна, как у античных богов, либо слащава, как у пышнобедрых графинь, стремившихся запечатлеть себя в игривых позах. Или вовсе похабна, как у некрасивых толстых баб на срамных открытках.

А здесь было что-то другое. Естественность и простота.

Альбом соскользнул на пол, одна из страниц загнулась, но Нина не стала ее поправлять. Грудь медленно наливалась ровным, густым теплом. Художники, рисовавшие все это, имели в виду любовь, от которой замирает душа. Они не умели изображать тела так правдиво, как великие европейские живописцы, их не смущали нарушенные пропорции и неправильные черты лица. Но у них отчего-то получалось показать восторг сопричастности – все то, что просвещенные европейцы столетиями прятали от себя и друг от друга и карали законом, чтобы никто не узнал, как оно должно быть – естественно и просто.

Нина закрыла ладонями глаза.

«Я хочу, чтобы у меня появился любовник. Мне требуется мужчина, которого я буду любить».

В самой большой коробке она нашла седло с острым колом, торчащим посередине. Прежний хозяин снабдил его запиской: «Данное седло привязывали на ослиную спину и сажали на него неверную жену – чтоб кол был там, чем согрешила. Потом пускали осла вскачь».

Глава 19

1

Флаги на ветру, ревущий оркестр.

Солнце сворачивалось причудливыми кренделями в медных трубах, огненные зигзаги – по пряжкам, пуговицам и бляхам на мундирах. Лица распаренные и счастливые.

Четвертое июля – американская колония в Шанхае отмечала День независимости США со всей возможной помпой. В городском парке установили навесы, под ними – длинные столы с белыми скатертями. Здесь же палатки с сувенирами, дымные жаровни, карусели для детей, разукрашенные бумажными цветами пони и огромная сцена с кафедрой, приготовленной для выступлений генерального консула США и председателя Муниципального совета.

Жара такая, что воздух слоится и дрожит. Над толпой – аромат ванильного мороженого вперемешку с мясным духом и горьким запахом пороха.

В тире – грохот выстрелов и одобрительные выкрики. Внутри палатки еще бóльшая жара. На налитом солнцем брезенте – тени от веток. Выстрел, еще, еще… Нина отняла приклад от плеча:

– В десятку.

Хозяин тира с благоговением взглянул на нее, потом на столпившихся зевак:

– В первый раз вижу такое, мадам!

Нина улыбнулась. Передав карабин хозяину, она пошла сквозь расступившуюся толпу, каждым нервом чувствуя: Даниэль Бернар смотрит ей вслед.

Он должен был сдаться первым. И Даниэль, и Нина знали, что между ними что-то происходит: они постоянно встречались – у общих знакомых, на улице, в кафе. Они кивали друг другу, но никогда не заговаривали. И уже по этому признаку, по явной намеренной отстраненности, Нина догадывалась, что дело идет на лад. Даниэль Бернар всеми силами пытался избежать разговоров с ней, но допускал саму их возможность.

Нина пребывала в состоянии взвинченного до предела азарта. Она перестала ездить к Тамаре, к своим маскарадно-бальным делам относилась с прохладцей – все душевные и физические силы забирала война против совести мистера Бернара.

Его мир лишь отчасти пересекался с миром Нины, и лишь в тех областях, которые не требовали высокого социального положения: театр, спортивные состязания, некоторые дома, хозяева которых были достаточно влиятельны, чтобы приглашать людей вроде Бернаров, но недостаточно самолюбивы, чтобы отказаться от компании нуворишей.

Несколько раз Нина встречалась с Эдной. Миссис Бернар была весела и доброжелательна, но при этом чувствовалось, что гости, разговоры и приятельские отношения – это лишь малая часть ее жизни. Эдна была одним из тех счастливчиков, которые находят себе цель и знают, как ее достичь. Она страстно любила свою работу, но не любовью пустоголовой девицы, хватающейся за все, что теоретически может ее прославить, а сильной, мощной любовью умного и ответственного человека.

Нина сравнивала себя с миссис Бернар – и понимала, что в очень многом ей никогда не перещеголять ее. Эдна была демократична, не придавала значения внешнему блеску, одевалась с изысканной простотой женщины, привыкшей к доступности всех благ. В ней чувствовался высокий класс, которым она не гордилась; скорее всего, она даже не замечала его, как воздух, которым дышит.