Танечка звала сестер в Союз: «Будем делать социализм. Вы в этом Китае лишь даром молодость растрачиваете, а в СССР пойдете в институт – вас там на фельдшеров или зубных техников научат».

Это, положим, сказки, а вот замуж девкам надо. В Шанхае для них мало женихов. Свои, русские, все больше безработные или вечно выпимши, а не за своих Макар Заборов дочерей не отдаст. Знаем мы этих англичан и прочих союзников: наобещают с три короба, а потом драпанут. Вон они как с государь-императором поступили – бросили на съедение.

Большевики, конечно, тоже сволочи, но если какой порядочный из них попадется – чтоб водки в рот не брал и с ремеслом надежным, скажем сапожницким или слесарным, – то отчего с ним не породниться? Только пусть он нам наперед уважение покажет: пришлет сватов, как полагается, сам явится, поговорит о восстании в Бессарабии или еще на какие умные темы. А там и по рукам ударим: «Выбирай, мил человек, любую дочку – какая больше нравится. Вот тебе мое родительское благословение».

Марья Макаровна даже думать не хотела о возвращении. И никто ее ослушаться не мог, потому что у нее характер в Зою Буянчаевну, Царствие ей Небесное. Так и жило семейство Заборовых помаленьку. Макар оборудование налаживал на холодильной фабрике «Hazelwood», что на Чусян-роуд. Дочкам гостинцы приносил – мороженое имбирное, пломбирное, с орехом или фруктовым сиропом. Паша и Глаша поступили в чайную контору – это им Танечка устроила через рекомендательное письмо.

Марья Макаровна чуть не каждый день по собраниям шастала. Оно и понятно: туда иной раз такие женихи приходят – хоть во фрунт перед ними становись. Все о государственном толкуют, и не просто так, а со смыслом.

Один скажет:

– До нас эмиграция была пассивной. Все, что ждало ее, – это позорная ассимиляция с местным населением.

Второй скажет:

– Нам нужно зрить в корни! При царе Алексее Михайловиче было корпоративное фашистское государство, замкнутое на интересах нации.

А Марья Макаровна поднимется во весь рост, поглядит эдак, огненно:

– Мы будем вести борьбу по следующим направлениям: врагов разделить, поссорить, создать у них ложное представление об организации. Вселить страх и мысль о поражении – тем самым враги превратятся в нейтральных граждан. Нейтральных превратить в сочувствующих, а тех – в фашистов. Работа среди фашистов – создать чувство спайки и уверенности в победе.

Господа офицеры от уважения захлопают. Вот ведь какая дочка выросла! Но все равно одну ее отпускать к женихам нельзя. Пусть, если хочет, с отцом ходит.

4

Перед новым собранием Марья Макаровна сказала:

– Вы, папаша, сидите дома. У вас язык без костей: что где услышите – тут же и растреплете. А у нас дело опасное.

Ах, доченька, с кем в нашем бординг-хаусе трепаться? Сбоку – китайцы, наверху – японцы, хозяйка, мадам Пенелопа, – то ли гречанка, то ли цыганка, то ли еще какая национальность. Ты им «здрасьте» говоришь, а они тебе «хэлло» или еще что похуже скажут.

А насчет опасности – станет из-за тебя полиция керосин жечь, чтоб по твою душу на мотоциклетке ехать! Это говорится не для того, чтобы тебя принизить, а для того, чтобы ты головой своей умной подумала.

Все же на собрание пошли вместе. Хозяин квартиры – его благородие штабс-капитан Просилкин. Человек стройный, бородатый и с пониманием юмора.

– Я нынче в кладбищенских сторожах хожу, – пояснил. – По молодости мечтал дослужиться до генерал-полковника. А теперь стал генерал-покойник. Доволен: подчиненные у меня тихие.

Кто ему, интересно, шишку на лбу поставил? Но спросить неудобно: вдруг это дело интимное?

Пришел полковник Горохов – тоже отличный человек, но с такой мордой, что прости господи! То ли шрапнелью его изувечило, то ли в застенках пытали. Одним словом, не жених.

Горохов сказал, что разносит русские газеты, и даже присказку смешную придумал: «Новости дня, новости дня: скоро Троцкий станет, как я». Люди сочувствуют – торговля идет.

Потом явились еще двое – один телефонист Кобец, другой барон Шерих. Правда, барон не работал по специальности – служил фармацевтом в аптеке на авеню Фош. Всего пришли двенадцать человек, если считать хозяина.

Штабс-капитан усадил соратников пить чай без сахара. Марья Макаровна поднялась – ну такая важная, прямо министр.

– Наши ряды понесли невосполнимую утрату, – сказала она. – Назарчик получил боевое крещение в ногу. К нему в госпиталь приходила полиция, но он никого не выдал. Мы успели его вывезти в безопасное место.

О ком это она? Лица у гостей суровые, как на похоронах, – нехороший знак.

Марья Макаровна перешла к повестке дня. Сначала отчиталась по важной идеологической акции: разгроме мастерской скульптора Карсицкого, который вероломно начал делать барельеф на советское консульство. Потом по тетрадке рассказала о царе Иване Калите, родоначальнике национальной русской идеи. Затем перешла к великодержавности и богоносности. Господа офицеры слушали и курили самокрутки.

Спели тихонько песню:

Макар тоже пел, хотя очень боялся забыть слова. Но ничего, справился. Барон Шерих даже похвалил его и сделал Марье Макаровне комплимент:

– Это очень хорошо, что вы привлекли к делу папашу. Нам надо разворачивать агитационную работу среди населения.

Целый час спорили, что делать с какой-то женщиной – то ли Ниной, то ли Нюрой. Из разговоров Макар понял, что она виновна в том, что Назарчик попал в госпиталь. Так ничего и не придумали.

– Кипяток весь вышел – чаю не заварить, – сказала Марья Макаровна. – Папаша, пойдемте принесем из трактира.

Штабс-капитан начал протестовать:

– Я сам, вы гости.

Но Марья Макаровна не поддалась:

– Все что-то принесли на стол, а мы порожняком явились.

Сходили за кипятком, хозяин долго не хотел давать чайник: просил что-нибудь в залог. А когда вернулись, никого в квартире не было. Соседский мальчик, тоже из русских, сказал, что приехала полиция и всех арестовала.

5

Хью Уайер шел по мрачному тюремному коридору, трость его гулко стучала по каменным плитам. За ним следовали два помощника, рядом, беспрерывно кланяясь, бежал главный надзиратель.

– Объявили голодовку, – докладывал он. – Требуют рассмотрения дела.

– Русские? – переспросил, морщась, Хью.

Тюремные запахи: немытых тел, параши, дурной еды.

Дни, когда ему приходилось наведываться в камеры, всегда заканчивались мигренью.

– Да, русские, – отозвался главный надзиратель. – Протокол о задержании был подписан Феликсом Родионовым, тоже русским.

Хью получил записку от верного человека: Муниципальный совет намерен устроить проверку в тюрьмах – чтобы сократить издержки на пенитенциарные учреждения. Главный надзиратель поднял панику: за казенный счет содержалось немало арестантов, посаженных по просьбам чиновников и коммерсантов. Китайцев можно было не опасаться – они не знали английского, так что вряд ли могли нажаловаться инспекторам. А вот с белыми следовало быть аккуратнее.

Хью заглянул через смотровое окошко в камеру:

– Сколько их?

– Десять человек, сэр.

– За что арестованы?

Главный надзиратель достал из кармана бумаги:

– Здесь что-то непонятное. Вроде они политические, а тут написано «попытка шантажа». Но следствие по делу не начиналось.

Хью повернулся к помощникам:

– Допросить. Разобраться. Через час представить доклад.

Феликс Родионов объяснил ситуацию: да, задержал за дело – господа фашиствующие офицеры совершили налет на контору Нины Купиной. Требовали денег: один из членов банды, некто Назар, долгое время выслеживал ее и выяснил, что у нее на складе лежит крупная партия товара – китайские календари. То есть средства у дамы имеются. Он также сообщил, что это далеко не первая операция фашистов, но раньше они специализировались на русских, которых считали предателями Белого дела. Например, они разгромили мастерскую скульптора Карсицкого. Жертвы никогда не поднимали шума, потому что боялись обвинений в связях с большевиками – как правило, обоснованных. Ну и потом следствие, допросы, суд – это большая морока, если у тебя нет паспорта. Назар, к сожалению, сбежал, и найти его не удалось.